Одиннадцатого января Коля не купил пакет мандаринов и в офис не поехал. Зачем коллег дразнить? После Нового года все сонные, похмельные. А тут является весёлый отпускник: «Что, не ждали?!» – и бац мандаринами по столу. Все только злиться будут. «Не пойду», — решил Коля. Правильно Надя сказала, что надо брать отпуск после Нового года, а не до. Все же будут стараться добежать, доделать, доуспеть, отчёты-шматчёты.
– Уйдёшь до – будешь на телефоне каждый божий день, я тебе говорю. Задолбают.
Коля почесал взмокший затылок – он только что притащил ёлку из подвала, – и согласился.
Тридцать первого в офисе был сокращённый день. С утра треснули коньяку и до двенадцати чесали за жизнь. Телефоны почти не звонили, а в почте — только дурацкие поздравления.
Когда вышли с работы, город был тёмен и скучен. Вместо пошлой, но радостной новогодней иллюминации уже второй год только замотанные одинаковыми жёлтыми гирляндами верхушки столбов. Задумывалось стильно, а выглядит как шеренга факелов, уходящая за горизонт. Мрачно.
Кабаки были закрыты, придавил мороз, и улицы уже с восьми вечера опустели.
Коля съездил за тёщей, привёз, поели салатов, потом — ближе к одиннадцати — отвёз её обратно домой и вернулся аккурат к президенту, уже невыносимо мечтая выпить. Жена уложила детей, но они ещё не спали, ворочались, поэтому пришлось сидеть в темноте, тянуть шампанское, щурясь на мигающую ёлку, и прислушиваться к бормотанию телевизора.
Утром первого января Коля пошёл прогревать машину, нагазовал флягу конденсата, взволновался, решил, что надо ходить греться чаще, и тут почувствовал, что в горле першит. Дома навернул кофе, вроде отпустило.
Он перетащил на кухню ноутбук и принялся за рассказ.
Семейство спало до часу дня, так что Коля успел написать тысячу слов. Он так и планировал — начать прямо первого, чтобы без авралов и дедлайнов, – этих хватает на работе, – закончить к концу праздников и спокойно ждать пятнадцатого января, когда начнётся приём работ на конкурс.
Но проснулась семья, в горле снова зацарапало, а к вечеру пропал голос, и неделя прошла в горизонтальном положении. Утром и вечером Коля только натягивал штаны поверх штанов и тащился прогревать «Туксон». На улице он нюхал гарь, плевался, глядя на реку в клубах пара. Всю неделю стоял мороз под сорок и висела дымка — черт бы её побрал. Вернувшись домой, Коля забивался в кровать, чтоб никого не заразить, и пялился в сериал. О рассказе не могло быть и речи. Для рассказа нужна ясная голова.
Через неделю он выздоровел. И ура — ему не нужно на работу. Он решил не показываться в офисе с мандаринами, поднялся одиннадцатого в полпятого утра, сбегал проведать «Туксон», наварил кофейной бурды с имбирём и мёдом, прочитал начало рассказа – те самые тыщу слов – и сник. Нет, до пятнадцатого это не закончить. Тут же ни черта ещё не написано, только экспозиция, и ту надо переписывать заново.
А в голове всё было красиво. Виделся такой хоррор расёмон, с тремя, нет, четырьмя историями от первого лица, включая хтоническую тварь — тоже от первого лица. Нет, если делать, как следует, нужен месяц, а может два. И без дедлайна.
В общем, Коля пал духом, но у него все-таки отпуск, и у жены занятия ещё не начались, и дети, о чудо, не болели, поэтому нужно было срочно проводить старшего в школу, младшую сдать в садик и безудержно веселиться.
Они так и сделали: всех сдали-проводили, закутались шарфами до глаз и пошли куда-нибудь завтракать.
Лифт на девятом этаже как обычно капризничал, мигал красными кнопками, с трудом соображая, раза по три с лязгом открывал и закрывал двери. Коля в таких случаях обычно злился и потел, но теперь равнодушно ждал, когда психованные двери успокоятся. Он думал про ненаписанный рассказ.
Во дворе было пустынно, вороны наблюдали с голых деревьев. Прямоугольные пятна на снегу после уехавших на работу машин были похожи на чёрные ямы. Несколько закутанных фигур с завистью покосились на гуляющую пару и устремились дальше по делам.
Коля вспомнил про недавно открывшуюся кофейню, где раньше был магазин со странным названием «Антифлирт»: крыльцо с кручёными железными перилами, окна с прозрачным тюлем тепло светились по вечерам, когда идёшь с работы, сквозь стекло видны стеллажи с тканями и платья на вешалках — магазин-ателье очень модной одежды.
«Ты когда-нибудь видел, чтобы из этого магазина кто-то выходил или входил?» – спрашивала жена, и Коля всегда мотал головой и улыбался, но каждый раз от этого вопроса почему-то становилось тревожно. В самом деле: ни разу — никого. Красивая деревянная дверь со стеклянным верхом ни разу не открылась у него на глазах, и даже когда за окнами горел свет, внутри никого не было. Никто не резал ткани на широком столе со вделанной по краю алюминиевой линейкой, никто не суетился перед вешалкой с длинным платьем из толстой, как будто шторной ткани.
И вот на двери появилась надпись «Аренда», которая сменилась непримечательной вывеской, а вешалки – столиками и книжными шкафами.
Коля предложил обследовать новую кофейню, Надя согласилась:
– Давай туда пойдём. Окажется дрянь — хоть будем знать. А ты чего такой грустный?
– Да рассказ, понимаешь…
Пока они пробирались по пустой заснеженной улице к теплу и кофе, Коля рассказал, что конкурс начинается через неделю, а рассказ совсем не готов («В разбитом состоянии, понимаешь?»), и что надо будет гнать и писать быстро, а ему не хочется… Он трещал и трещал, пока на крыльце кофейни не заметил, что Надя заметно поскучнела, и он решил заткнуться:
– Да и черт с ним, придумаю что-нибудь маленькое. Или вообще не буду участвовать, – и чмокнул жену в нос.
– Вот это правильно, не порть себе отпуск.
Кофейня была пуста. Они кивнули сонной девушке за прилавком. Пахло хвойным ароматизатором и мытыми полами, в динамике играл какой-то джаз, в углу сбоку — большой экран телевизора мелькал новостями. За стеклом бесшумно проплывали машины, редкие прохожие заглядывали в окно, но ни звука не долетало с улицы.
Они заказали кофе, и Надя стала смотреть немое кино за окном. Коля потянулся к стеллажу с книгами, схватил первую попавшуюся и шлёпнул на стол:
– Уилки Коллинз, «Женщина в белом». Пять рублей. Потрясающе. Пять, понимаешь? Я это кино смотрел по телеку в детстве, страшно было.
– А я читала.
– А я – нет. Я вообще мало читал, никакую эту беллетристику в детстве не читал, ни «Три мушкетёра», ни Жюля Верна.
– Ну и как же ты можешь быть писателем после этого, – усмехнулась жена. Эта фраза была в их семье почти ритуальной.
– У меня, наверное, какая-то форма шизофрении, я на первой же странице погружаюсь в детали, стараюсь всё понять, найти на карте, в энциклопедии, устаю и застреваю.
– Ты псих. Кругом одни психи.
– Зато я зачем-то всего Достоевского ещё в школе прочитал, тогда-то кукуху и свернул себе, наверное. О, смотри – письма!
Между шершавыми страницами книги лежали два жёлтых конверта, надписанные один синей, другой — красной ручкой. На конвертах – рисуночки простым карандашом, лесенки какие-то, двери. Видимо, письма долго лежали у получателя где-то на столе, и он машинально чертил по ним карандашом.
– Не чертил, а чертила: письма для женщины, Риммы Никитичны, смотри на конвертах. Какой-нибудь бабушки библиотеку перенесли в кофейню, как была, вместе с письмами. А бабушки-то уже нет, наверное.
Коля не слушал, он ужасно обрадовался находке. Не стесняясь, выдернул из первого конверта жёлтый лист с неровными краями и стал читать вслух, запинаясь, с трудом разбирая почерк. Надя только успела сделать глазами и рукой «не надо», но было уже поздно.
Римма, здравствуй!
С приветом, Прохор. Извини, что долго не писал. Потому что писать особо нечего. Всё идёт по-прежнему, без особых изменений. Жив-здоров, больше ничего не надо. Писем нет ни от кого. Немного о себе: живу помаленьку, больше время уходит на даче. Потому что лето очень жаркое, даже трава и та посохла, вот и бегаю каждый день, а иногда и там ночую. Нынче на даче, можно сказать, неважно. Огурчики только поспели, садил четыре раза по пять по десять штук, сейчас уже свои растут. Помидоры средние, моркови взошло штук десять, свёкла тоже штук десять-пятнадцать. Лук плохой, так что буду без луку, только что из магазина. Сеянка тоже плохая. Перец средний, уже собираю понемногу. Кабачки зреют, капуста, вроде, поднимается, чесноку тоже почти нет. Вот такое моё в огороде; в саду вишни собрал пять вёдер, ещё будет ведра полтора несобранной. Смородина неважная, слива хорошо, яблоки средние и ранетка такая же. Наготовил варенья, смородины девять литров, вишни девять литров, малины шесть литров, крыжовника литр, виктории литр, ещё немножко сготовлю из яблок и ранеток, да облепихи, и хватит.
Но вот, что я и хотел тебе сообщить о своей жизни.
Две недели тому назад шёл с дачи, и уже возле дома запнулся, упал, разбил грудь, провалялся два дня, но надо итти на дачу. Собрался, пошёл помаленьку, там ночевал, стало полегче. Вечером пошёл домой. Но сейчас всё хорошо, хотя глубоко вздохнуть или кашлянуть – чувствительно, но всё пройдёт. Пиши, как ты поживаешь, как твоё здоровье. У меня вроде всё, писать особо нечего. Написал тебе всё, что заготовил, остаётся овощей заготовить.
Пока всё, привет Петру.
Привет от нас всех.
С приветом…
И дальше аккуратная, замысловатая подпись с подчёркиванием, дата, а ниже узор по клеточкам, как будто автор, закончив письмо, задумался и машинально водил ручкой по листу.
Если во время чтения первого письма Коля хоть сдержанно, но веселился от бесконечного тщательного перечисления дачных заготовок, думая что-то смутное про маленького человека, сибирский буддизм, истлевшую стеснительную старческую любовь; думал, как Римма, прочитав про болезнь, начинает плакать, решит назавтра идти на почту и звонить, а потом успокоится — ведь он же написал, что всё прошло и пройдёт; как она умиляется, читая бесконечный перечень овощей и ягод… – если над первым письмом он посмеивался, то, читая второе, сверкал глазами, прерывался, чтобы значительно взглянуть на Надю, которая уже осторожно потягивала горячий кофе, и произносил «во сюжет-то, это же сюжет!»
Это был один лист в клетку, аккуратно вырванный и сложенный пополам. Написано красной ручкой, крупным размашистым почерком. Без больших букв и запятых. Кое-где видно погрешности раньше наверняка очень красивого почерка.
римма здравствуй!
с приветом ната. письмо твоё получила большое спасибо. всё моё настроение пало духом. ни с того ни с сего давление 180 на 110. диагноз неврологическая гипертония второй степени. мне кажется это что-то страшное тошнит голова болит и ещё что-то с почками. сдаю анализы ничем пока почти не лечат. я все-таки думаю я наверное болею только через моего дурака. нервы мотает на всю катушку сейчас не пьет не знаю на сколько прекратил а обращение гораздо хуже чем у пьяного. невозможно с ним жить по-настоящему. вроде не обращаю внимания а ничего не получается. ну буду надеяться. наверно надеждой тоже можно жить. к лету посмотрим что будет дальше. может быть мне шить нельзя из-за этого давления. не знаю, ты веришь или нет суевериям. у меня бывает часто только к плохому вроде домового. как только заболеть видела на моей койке женщину оскаленную – и я конечно кричала от ужаса – и две кучи тараканов. и на следующий день сразу заболела. крепись сама. одна живущая ты нервы сохраняешь лучше чем с пьяницей. конечно тоже трудно но не труднее.
целую ната
Когда они вышли из кофейни, Коля радостно думал, что наконец-то нашел сюжет для своего рассказ. Теперь всё получится, всё сложится. Нужно было только придумать концовку, развязку, к чему это всё.
Два письма не отпускали его весь день.
Надя пошла по магазинам, проведать маму, «и вообще, Наташка звала», а Коля вынул из шкафа пылесос и принялся за уборку.
Что можно из этого сочинить?
Первое, что приходит в голову, когда читаешь письмо мужчины – это шпионский шифр. Ну да. Все эти перечисления: пять банок того, три другого, это же прямо шифровка: пять гаубиц, три катюши. А ещё два взвода неприятеля залегли на высоте. Или нет: пять поворотов направо, три налево, и вот она – секретная база подводных лодок.
Но это другой жанр, можно заморочиться, накрутить мистики, но нет, не цепляет.
Он мысленно запечатал идею в коробку, повесил ярлычок «весело», чтобы не забыть и потом к ней вернуться, и засунул коробку в шкаф вместе с пылесосом.
Полы в квартире блестели, освещаемые морозным солнцем. Пахло опрятным мандариновым Новым годом.
Следующим по плану был диван, который давно надо было починить: он перестал раскладываться, хотя должен.
Коля принялся развинчивать диван, размышляя, что эти Ната и Прохор, они – муж и жена. Что Прохор, этот тот самый «пьющий дурак», который теперь завязал и мучает Нату как-то ещё сильнее чем, когда пил.
После таких размышлений связь между письмами приобрела приятную странность: живут под одной крышей, пишут в тайне друг от друга одной и той же женщине Римме. При этом в письме Прохора ни слова про Нату, которую он истязает, только перечисление дачных подвигов.
Может, он убил её? И это последнее письмо приходит к Римме от Наты, когда та уже лежит в луже крови. На даче.
Точно. Тогда нужно больше писем. Это будет рассказ в письмах. Письма три-четыре от Наты и столько же — от Прохора. И из писем должно стать понятно – как-то намёками, непрямо, – что он пил, потом завязал, потом убил и похоронил. На даче похоронил. Урожай собрал, варенья наварил и закопал. А упал и грудью ударился специально, для алиби. И в первых письмах он сначала упоминает жену, ругает, правда, но пишет о ней. А в последних: о жене – ничего. Да. И закончить рассказ письмом самой Риммы:
Прохор, что с Натой? Она перестала писать, прости, что я не говорила, но, да, она мне писала, сама. И ты перестал о ней вдруг говорить? Что с ней?
Нет. Тоже не то. Мистики нет. Кровища есть, причём такая, бытовая, стариковская, с вареньем, дачей и гипертонией. Но не страшно. И вообще, кто придумал этот чёртов механизм? Не подлезешь никак. Коля по плечо засовывал руку под диван, морщился и скалил зубы, но у него никак не получалось запихать перекосившееся колёсико в рельсу.
Коля пыхтел, потел и сердился.
А ведь самое страшное уже есть в самом письме Наты. Ну да. Вот эта «оскаленная женщина». Безумно чёткое описание. Два слова, не придумаешь нарочно. Кто она такая?..
Так вот, нужно мистику, страх.
Он потянулся изо всех сил внутрь старого пятнистого монстра, крякнул, нажал: колёсико щёлкнуло и встало на место.
Коля с хрустом распрямил спину и начал складывать инструменты в чехол.
Вот два старика, муж и жена. Они – старики. Жена умирает. Но письма, ей адресованные, продолжают приходить. Она – это Римма. Она сидит дома много лет, возможно, неходячая, и вся её жизнь — это письма, которые она получает от старых друзей и знакомых из далёких городов. Регулярно. Прохор, её бывшая любовь, одинокий старик, пишет про дачу свою. Ната пишет про мужа, пожилого алкаша, и про болезни и страшные сны.
Римма получает письма и улыбается, и плачет от умиления, и чувствует, что она снова бодра. И её муж, тоже старик, который за ней ухаживает, тоже рад, глядя на счастливую жену. Они пьют чай, и Римма читает ему письма. Пьют чай с любимым печеньем Риммы — рогаликами с корицей.
И вот она умирает. Старик-муж безутешен. Сидит около гроба, завтра хоронить. У них нет никого в этом городе, ни детей, ни друзей. Все живут далеко и только пишут письма. Старик сидит около гроба, долго, весь день. Потом спускается во двор вынести мусор и по дороге обратно вынимает из почтового ящика только сегодня пришедшие письма от Прохора и Наты. Он стоит перед распахнутым почтовым ящиком, ему невыносимо больно. Что это? Зачем эти письма? Кому они нужны?
Он поднимается в квартиру. Тихо закрывает дверь, кладёт письма — эти два конверта — на стол рядом с гробом и произносит:
– Вот, Римма, это тебе пришло, – идёт в спальню, валится на кровать и в сон.
В три ночи вскакивает от какого-то шороха. Он крадётся в зал, открывает дверь и видит: его жена Римма стоит, тяжело опершись на стол, и читает письма. Рядом гроб. Он пустой, в нём скомканные тряпки.
Римма смотрит на мужа:
– Почему ты меня не разбудил. Ты же знаешь, как я жду этих писем.
Старик теряет сознание.
Да, хорошо. И что потом? Потом три звёздочки, вот такие:
***
…и дальше тот же старик, та же квартира, но время года другое. Например, Римма умерла зимой, а тут уже лето. Вечер. Умиротворение. Старик пьёт чай на кухне. Перед ним два новых письма на столе. Пустой стол, только крепкий чай в подстаканнике, алюминиевая чайная ложка и два письма на клеёнке со стёртым рисунком.
Старик задумчиво разглядывает письма. Размышляет о Прохоре, о Нате. Прохор ведь был его соперником, а сейчас сопернику уже за семьдесят, но он по-прежнему мотается на дачу и варит варенье. В прошлом году прислал банку с крыжовником. Он усмехается своей живучей ревности. А Ната? Муж-алкаш помер, и тема гипертонии ушла из писем Наты естественным образом.
Старик думает, смотрит в окно, пьёт чай. Спускаются мягкие, тёплые сумерки, густая зелень за окном становится коричневой, замолкают детские голоса во дворе.
Старик смотрит на часы. Уже одиннадцать. Он споласкивает стакан, аккуратно ставит в шкафчик. Затем кипятит чайник на газу, ставит его на стол, на железную подставку. Рядом – пустую чашку и блюдце. В блюдце высыпает из пакета с магазинным ценником печенье — рогалики с корицей. Аккуратно поправляет письма, чтобы одно смотрело из-под другого, а рядом кладёт ножницы. Идёт в спальню, выпивает две таблетки снотворного, ложится и закрывает глаза.
Утром он видит, что чайник стоит на плите, кружка помыта и убрана в шкафчик, а вместо писем на столе только две аккуратно отрезанные от конвертов полоски. В блюдце осталось два рогалика с корицей.
Дальше все плачут.
Дед плачет, баба плачет. Читатели плачут.
Не надо этого.
Коля очнулся и увидел, что лук с морковкой уже нашинкованы. Он пощупал вынутый из морозилки кусок мяса. Уже подтаял, можно резать. Ножи забыл поточить. Так, старший же из школы должен был прийти:
– Серёга! – заорал Коля.
В детской что-то стукнуло и пробурчало. Пришёл, значит.
– Мусор выкинь, – крикнул Коля и добавил наугад, – и хватит жрать чипсы.
В детской опять забурчало, но уже возмущённо.
Вот чучело. Коля улыбнулся и начал резать мясо.
Мясо, да. Никаких слёз. Только мясо…
Надо так:
Старик заглянул в зал. Там на двух табуретках, как и полгода назад, стоял гроб. Красная обивка выцвела, чёрные кружева пожухли, но женщина в гробу была не тронута тлением. Старик поцеловал жену в лоб и, тихо ступая, пошёл в спальню…
Тут читатели опять, возможно, плачут, но уже не все. Можно, конечно, написать, что с покойницей всё же происходят натуралистические метаморфозы. Старик, перед тем как заглянуть в зал, может «привычно зажать нос», но нет, этого тоже не надо.
Мясо в кастрюле заурчало и пряно запахло. Коля закрыл крышку, сделал маленький огонь и уселся по-турецки на полу перед зеркалом.
Или старик в конце звонит Прохору и Нате и говорит, что не надо больше писать писем, Римма умерла. Когда умерла? Да вот, вчера. Старик выходит из переговорного пункта, а на улице – лето. А в начале была зима…
Этот сюжет со всеми возможными финалами Коле понравился больше. Можно было бы начать писать, но запущенная в голове машина уже не хотела останавливаться. Тем более, что здесь не было оскаленной женщины, а этот образ нужно было использовать обязательно.
Тогда так. Ната видит оскаленную женщину и заболевает. И Прохор, перед тем как упасть и разбить грудь, тоже видит оскаленную женщину. Ну, дописать это в письмо. Или не дописывать, но потом обе истории – Наты и Прохора – пересказать от третьего лица, и тогда станет ясно, что он видел ту же оскаленную женщину и упал. Сначала — оба письма в кавычках, от первого лица, а потом те же истории, но уже от третьего.
А оскаленная – это и есть Римма. Её жертвы пишут ей письма. Нормально.
Кто она такая? И почему она оскаленная? «Оскаленная». Зубы…
Может, что-то стоматологическое. Неудачно зубы полечила и обозлилась. Или нет: она – нищая, одинокая пенсионерка. Остросоциальный подтекст.
Да ну…
Коля поморщился. Если ты будешь так размышлять и хохмить, ничего страшного не придумаешь. Ты должен прежде сам испугаться.
Так. Оскаленная. Почему она оскаленная? Может, тут зверь какой-то? А! Может, имеется в виду оскал вампира. Ну да, с двумя жёлтыми клыками. Про вампиров, вроде, нигде не встречал, что они оскаленные. Оскал зверя, да. Но не «оскал вампира». Римма-вампирка, оскаленная женщина.
Уже что-то жуткое защекотало между лопатками, захолодило. И голова заболела, и Коля понял: всё, пора завязывать на сегодня.
За окном ползли сумерки. Коля позвонил Наде. Да, она заберёт малую из садика. Он натянул лыжные штаны, шапку и снуд до глаз и пошёл в магазинчик на углу. Там продавали пиво на разлив, и торчал высокий столик.
Коля встал за столик, не снимая шапки и перчатки с левой руки, а в правой держал холодную кружку чернейшего и плотного, как кисель, портера.
Он сосал пиво, вдыхая кислый и рыбный запах пивнухи, и представлял себе оскаленную женщину. Она какая? В чёрном платье до пола. Или в белом, в сером? Нет, в чёрном. Волосы. Распущенные? Нет, забранные в пучок на затылке. Длинная, тощая. А оскаленная — это как? Только клыки или рот, разорванный до ушей…
Женщина почему-то стояла всё время спиной к Коле – только сутулый силуэт и шишка седых волос, – а потом вдруг поворачивалась и показывала страшный оскал от уха до уха. Вокруг неё клубился дым — неоновый, серый, пурпурный, — из дыма выплывали то гроб на двух табуретках, то кухонный столик перед окном с чашками, письмами и рогаликами, то старик, касающийся сухими губами лба покойницы, то вдруг женщина превращалась в этого старика, и он, стоя к Коле спиной, орудовал на кухне, заваленной помидорами, кабачками, закатывал банки с вишнёвым вареньем, оборачивался к Коле и скалился разорванным от уха до уха ртом, а на голове у него немецкая каска горшком…
Все истории сплелись, завязались в голове в тугой узел, который пульсировал, распирал череп изнутри, давил на мозг, облитый густым портером.
Перед сном Коля ворочался.
Голова, наполненная тягучим серым желе, моталась по мокрой подушке и наконец замерла, сознание выключилось.
Внезапно Коля проснулся и уставился в темноту. Он лежал на боку, и его болтало на матрасе, как будто кто-то раскачивал, толкал из стороны в сторону. Он замер, вытаращил глаза и прислушался. Всё было тихо. Больше не болтало. Он приподнял голову, посмотрел на браслет. Три ночи. В четыре надо машину идти греть, но можно и сейчас. Он осторожно тронул жену. Она глубоко спала. Он потряс сильнее, Надя вздрогнула и открыла глаза.
– Похоже, землетрясение было, – прошептал Коля.
– Какое? Я ничего не почувств… – она закрыла глаза, не закончив фразы.
Коля улыбнулся:
– Я думал, Светка с нами спит и меня в спину пинает, – он хихикнул, но жена уже снова спала.
Коля натянул трусы, вышел в зал, осторожно прикрыл дверь в спальню, и на всякий случай прислушался, нет ли шума на улице и в доме. Если это землетрясение, кто-то обязательно должен ринуться на улицу, на мороз, захлопать дверьми и зашуметь на лестнице. Но вокруг стояла мёртвая тишина.
Натянув одну штанину, он поковылял на кухню, потянулся в темноту, на ощупь нажал кнопку чайника и тут же отдёрнул руку. В синей подсветке чайника лежала обкусанная, оставленная со вчера ватрушка, в которой копошились крупные коричневые тараканы. Коле показалось, он слышит, как тараканы грызут творог. Его затошнило. Он схватил полотенце, накинул на ватрушку, быстро скомкал, стараясь не слушать, как хрустят тараканьи тела, сунул в мусорный пакет, замотал, затянул узлом.
Чёртовы соседи, от них тараканы пришли!
Коля выдохнул и почувствовал, что очень хочет спать. Он был готов, как есть — в одной штанине, — упасть на диван и отключиться.
Машина. Снова замёрзнет. Надо.
Он встряхнулся, натянул вторую штанину, толстовку, куртку, шапку и с полузакрытыми глазами вышел на площадку – с лестницы пахнуло холодом, – закрыл железную дверь квартиры, затем — хлипкую деревянную дверь секции и развернулся к лифту. Тут было тесно: дверь лифта на расстоянии руки от входа в секцию с Колиной квартирой.
Он нажал кнопку. Лифт лязгнул, загудел и пошёл с нижнего этажа не сразу. Опять будет тупить… Коля стоял лицом к двери и ждал, закрыв глаза. Вот сейчас засну и упаду.
Снизу не просто тянуло холодом, а дуло ледяным сквозняком, как будто оставили открытой входную дверь. Но не на девятом же этаже. Коля натянул перчатки.
В тягучей тишине гудел лифт. Коле казалось, что он ждёт уже очень долго. Но тут двери дёрнулись, гудение оборвалось. Тишина. Кнопка вызова погасла, через секунду снова загорелась, и двери со скрежетом разъехались. Точно, с ума сходит лифт.
Коля зашёл внутрь, тяжело навалился спиной на стенку и нажал кнопку первого этажа. Двери закрылись, но тут же разъехались снова. Коля недовольно крякнул и задолбил пальцем по кнопке.
Двери закрылись и снова раскрылись. Сквозь полузакрытые веки Коля смотрел на разъезжающиеся створки и внезапно вздрогнул, стукнувшись затылком.
Перед деревянной дверью, спиной к нему стояла высокая тощая фигура. Женщина. В чёрном длинном пальто, без шапки, жидкие седые волосы забраны в пучок. Она, ссутулившись, склонив голову, ковыряла в замке, острые локти ходили в разные стороны.
– Эй, – крикнул Коля и не услышал своего голоса.
Он сглотнул комок:
– Эй! – он крикнул громче. – Вам чего?
Он сделал шаг вперёд, хлопнул чёрное пальто по плечу. Локти женщины замерли, она обернулась, медленно повернула голову. Только голову, все её тело застыло.
Коля глотнул воздух. Маленькое, в длинных морщинах лицо с узкими глазами глядело на него. Огромный рот растягивался в дикую улыбку от уха до уха, обнажились мелкие заострённые зубы. Звериный оскал.
Оскаленная…
Она пришла к нему. Пришла за ними.
Двери лифта начали закрываться. Коля рванулся разжать створки, но они сдавили пальцы. Лифт поехал вниз. Он выдернул руки. Перчатки остались торчать.
Поездка вниз была очень долгой.
Внизу двери раскрылись. Он жахнул по кнопке девятого этажа. Лифт медленно пополз вверх.
– Ну! Давай!
Он ждал, сжав кулаки.
Лифт замер, двери разъехались. Коля рванул вперёд, цепляясь за дверцы, и врезался плечом в деревянную дверь.
На площадке никого не было.
Послышался писк. Коля обернулся. На полу копошилась и пищала куча усатых тараканов. Опять они. Коля с размаху топнул по куче. Куча хлюпнула, пискнула громче, усатые побежали из-под подошвы. Коля поднял ногу и замер, покачиваясь. Тараканы облепили полуживую крысу со вспоротым животом. Крыса мотала головой, её лысый розовый хвост закручивался червяком.
Пни крысу и унеси из дома письма к чёртовой матери.
Коля пнул крысу, она полетела вниз по лестнице. Он открыл дверь, не с первого раза попав ключом в скважину, влетел в квартиру и замер, затаив дыхание. Внутри было темно и очень тихо. Все спали.
Внезапно Коле почудилось, что если он тихонько проскачет на одной ноге на кухню, увидит: там, на столе лежат письма… На столе? Нет. Он проскачет в зал, и там письма лежат на…
– Ой, вот же дебил!
Коля хлопнул себя по груди. Письма всё это время лежали в пуховике, в наружном кармане.
Беззвучно чертыхаясь, он запер дверь. Ни крысы, ни кровавых следов, ни тараканов на площадке не было. Выглянул вверх и вниз на лестницу. Ни оскаленной, ни крысы.
Коля вывалился в пустой морозный двор, вынул из кармана письма, положил на скамейку напротив подъезда и прижал камнем. Подул ветер, письма затрепетали. Коля постоял немного, плюнул и пошёл прогревать машину.
Промёрзший насквозь «Туксон» стоял за домом на набережной. С реки хлестало ветром так, что немели щеки. Коля запихнулся в машину, крутанул ключ, двигатель застучал, запрыгал и недовольно забормотал. Коля понял, что сейчас он отключится, как будто кто-то сказал ему на ухо: «А сейчас ты уснёшь».
Он успел выкрутить на полную вентилятор, защёлкнуть дверь, откинуть спинку кресла и провалился в беспамятство.
***
Коля проснулся от вибрации телефона. Уже рассвело, от реки шёл густой пар. В машине было жарко, бензобак, ещё вчера полный, — наполовину пуст. Перед глазами замелькали картинки: тараканы, крысы, оскаленная…
– Ну ты где? – голос у Нади был взволнованный, жалобный, – мы уже все проснулись, а тебя нет и нет, а потом по телевизору сказали, что было землетрясение ночью в три, и я вспомнила, что ты меня будил и ушёл, а сейчас уже одиннадцать…
– Да я, это… заснул в машине, представляешь, – Коля приоткрыл дверь, вдохнул морозного воздуха.
– Ну не мудрено, вчера весь день со своим рассказом как зомби, с бешеными глазами, чё-то все суетился, суетился…
– Слушай, – Коля прервал жену, – то есть было землетрясение, на самом деле?
– Да, сказали, что это какие-то, как их… афтершоки из Монголии, вот. Ну иди уже домой.
– Надо заправиться, я почти весь бензин сжёг.
– Ну зайди, поешь и поедешь.
– Да нет, я сначала заправлюсь, заглохнет снова.
– Ну как знаешь.
Коля вылез из машины, обогнул дом, и подошел к запорошенной снегом скамейке на детской площадке. Кусок квадратного бордюрного камня был на месте. Коля осторожно провёл голой рукой вокруг камня, счищая снег. Под камнем ничего не было. Он вытер мокрую руку о пуховик, полез в правый внутренний карман, потом в левый. Писем не было. Коля машинально плюхнулся на скамейку, посидел какое-то время, потом вздрогнул, заморгал и пошёл обратно к машине. Нужно было ехать заправляться.
А через неделю он вышел на работу, и дети начали по очереди болеть, а в уши стали лезть новости про далёкие и близкие беспорядки, митинги и прочие неспокойствия, и зима кружила метелью и морозным туманом, и термометр бесился и плясал от минус сорока до нуля, и страшно болела голова, и Коля ссорился с женой и мирился. Время от времени вспоминалось, как он проснулся от того, что кто-то толкал его в бок, а потом оказалось, что это землетрясение в Монголии, но всё, что было после, ускользало, улетучивалось и наконец затёрлось, затянулось пеленой – исчезло.
…Исчезло. И это финал? Какой же это финал…
Рябая старушечья ручка вынырнула из-за экрана ноутбука, пошарила на блюдце. Рогалики закончились. Римма Никитична выглянула проверить. Точно, закончились. Она сняла очки с толстыми стёклами, поморгала, закрыла ноутбук.
Она была огорчена. И дело не в рогаликах. Рассказ-то неплох, но вот концовочка… Концовочка-то «не стреляет».
Римма Никитична взяла со стола два письма: два аккуратно разрезанных конверта, подписанных один синей, другой — красной ручкой, и пошла, держась за стену, по длинному коридору старой квартиры в спальню, где на трюмо стояла резная шкатулка с письмами от Прохора, Наты и прочих друзей из далёких городов.
«Нет, не стреляет концовочка, — Римма Никитична бережно уложила письма в шкатулку, — значит, в этом году конкурс страшных рассказов проводите без меня».
Она улыбнулась и захлопнула крышку шкатулки.
«Эх, Коля-Николай, подвёл ты меня. Ну, и Бог с тобою. Сама тебе письма эти подсунула, будем вместе выруливать».
Начнём сначала.
Просыпайся, Коля, кто это толкает тебя в бок?
На этом заканчивается «Рассказ про два письма». Если бы не финальный твист, это в общем-то дневниковая запись, о том, что произошло со мной в новогодние каникулы. Картинка из жизни. Этот рассказ я отправлял на отбор в Самую страшную книгу 2022. Если Вы искали интересный рассказ из жизни, и Вам понравилось, поделитесь ссылкой на эту страничку и почитайте, например «Не надо разговаривать с волками», это страшная сказка с японским колоритом. Жмите сюда.